Возможно, мировая
история на рубеже тысячелетий исчерпывает
мифологические линии "маленького человека,
сожранного идеей". Вероятно, она откажется от
привычной модели "сон, как порождающееся ядро
системы "жизнь"...", от "гамлетизма",
от аффектированной жажды конструировать
историю. Равно и ее летопись никто, пожалуй, не
возьмется более штопать и латать или от чего
береги Бог — "перестраивать". Сама жизнь
зачеркнет вопросы "кто виноват?", "что
делать?", "с чего начать?" и едва ли позовет
сеять "разумное, доброе, вечное" или "жить
не по лжи". История должна научиться жить в
погружении в себя, в возвращении России в ее
блистающие поля, дымящие стогны, белые храмы, великие реки
и чистые телом золото славян. Они знали и не такие
нашествия, но — перенял Бог орду, — и всякий раз
изникали с грохотом из русской истории, из
матушки природы.
Наши легкие потому
так легки, что знают всю жизнь человека, его
историю, встречи и утраты. Каждая встреча подобна
дыханию. Так же можно сказать, что дыхание есть
встреча с жизнью. Встреча есть вдох того, с кем (с
чем) я встречаюсь. Воспринимая образ и подобие
встреченного, — будь то человек или рассвет, новая
мысль или символ; выраженный в звуке, цвете,
аромате, форме — мужчина чаще всего узнает
это как образы сути, женщина — преображает в
подобие разнообразнейших воплощений в
повседневной жизни, которые позже очнутся в ней
нечаянно, ненароком, как идеал для мужчины, как
его мечта и желанная цель.
Встреча — есть дыхание жизни. И всякое
дыхание начинается со вздоха, восприятия. Моя
встреча с Учителем Ивановым Порфирием
Корнеевичем была подобна вдоху новорожденного. И как всякий вдох он
потребовал от меня и выдоха себя, чтобы
освободить место для новой встречи. И так далее, и
так далее, пока это не станет моей жизнью. Как
дыхание, как биение сердца, как все живое.
Скажу сразу, что ничего
сверхъестественного, необычного не было в моей
жизни, в моих встречах с Учителем. Впрочем, может
быть именно поэтому я все время подсознательно
ждал и надеялся на чудо — увидеть нечто
необычайное, волшебное. Только много позднее я
убедится, что живой факт моего выздоровления и
возращения к жизни после 30 лет болезней и
блужданий, само по себе было чудо. И каждый день
пребывания с Учителем, его дыхание, забота и
любовь, учеба и советы, каждый миг моей жизни — это
самое дорогое, что только позднее я осознал как
великий дар.
Но начну по порядку. Лето 1975 года я лежал
в больнице — очередной, — на этот раз у меня было
обострение туберкулеза глаз. Легкие,
позвоночник, сердце, желудок и прочее на этот раз
не очень донимали меня, и я лечил глаза. Меня
навещали друзья. В большистве своем это были
бывшие больные, лежавшие прежде со мной, а теперь
выписавшиеся "на волю". В один из таких
посещений в больнице на улице Достоевского в
Москве мой друг рассказал мне, что-де в Москву,
как он слышал, приехал один "старик с белой
гривой волос до плеч, с перевязанным черной
ленточкой глазом, ходит чуть ли не голый до пояса,
мощный такой и всех лечит". Дело было летом, а
надо сказать, что я весьма скептически отношусь к
разного рода "спасителям" и исцелителям. Мы
поговорили и забыли. А зимой, когда я опять попал
в больницу, тот же приятель вновь посетил меня и
рассказал, что в Москву вновь приехал "тот
самый старик", и было бы неплохо, если бы я
посетил его. Он оставил телефон, по которому
Порфирий Корнеевич остановился, и уехал.
Почему я так подробно останавливаюсь на
всех мелочах. Дело в том, что к тому времени "стаж"
больного, завсегдатая многочисленных больниц и
клиник у меня собрался солидный — почти 30 лет. В
два годика я ослеп, потом прозрел, потом опять, и с
тех пор мученья моих родителей начались, а список
моих болячек возрастал вместе со мной:
туберкулез легких и глаз, частичный паралич
левой стороны тела, язва желудка, шалили почки,
сердце. О болях в пояснице, давлении, ОРЗ я не
говорю — это мелочи. Ко всему в молодости
прибавилась склонность к спиртному, курение и
несносность характера — то взбалмошного и
капризного, то угрюмого и подавленного. Все-таки
мало я был на воле — в году 3-4 месяца, а казенное
тепло не закаляет душу и не смогло отогреть
сердце. Я вышел на
встречу с Учителем отнюдь не испорченный
вольностью и не отягощенный самостоятельностью
в жизни. Поставив крест на себе, я вышел к Учителю
Иванову с нуля, со дна.
Я позвонил и
попросил разрешения приехать. Он только сказал "приезжай" и, вынув из-под
матраца цивильное, я тайком вырвался к нему. Он
остановился тогда на Болотниковской улице, на
юге Москвы. Войдя в дом, я удивился огромному
количеству одежды, заполнившей прихожую. Было
тихо и никого не было видно. Я стоял среди горы
обуви и не знал, что делать. Внезапно в конце
коридора открылась дверь и появился Учитель. Я
сразу понял — это был он. Огромного роста,
бронзовый, мощный, со светящейся белой головой. И
никакой черной повязки, только глаза, в кои смотришься как
в ночное отражение реки, целиком. Показалось, он
рад мне и очень долго ждет юношу, как отец ждет
дитя - меня, сына, заблудшее человечество, чтоб
отдать ему несметные сокровища своего
наследства. Они у него есть, ему можно верить,
всем сердцем. Протяни руку, сделай шаг, скажи
слово! Он смотрел молча на меня и, казалось, о
чем-то упрашивал.
Он не спросил ни
моего имени, ни откуда я, ни чем болею. Он смотрел
и ничего не говорил. Чувство, охватившее меня,
трудно описать. Вою свою жизнь переживал, что я
безотцовщина. Потом эта неволя больничная,
нескладная личная жизнь, обломы образования,
убогость общения... Всю жизнь я был как бы
отравлен своей долей. Не обездолен, а именно
отравлен. Это болезнь чрезмерности, и жажда к
настоящему, естественному, живому.
Теперь я стоял перед
ним и, боясь поверить, ждал. Он предложил мне
пройти в комнату. Я быстро разделся до брюк и
босой пошел вслед за ним. Я сомневался и тянулся к
нему всем сердцем, я боялся жить дальше и не хотел
обременять его собой, всеми своими бедами. Он
улыбнулся и ласково прервал смуту моих мыслей,
серьезно и просто предложил: "Давай я тебя
приму". Я затих и лег на диван головой к окну. На
дворе был день, зима, 16 февраля 1976 года.
Склонившись надо мной, он взял мою правую руку и
начал разминать на ней пальцы, оттягивая их до
легкого хруста. То же самое он проделал и с левой
рукой, потом перешел к пальцам ног, все время
приговаривая, как уговаривал: "Тяни ртом до
отказа воздух через гортань. Делай вдох, делай
другой. Делай вдох, делай выдох... Пальчиками на
руках и ногах поворочай... Хорошо". Закончив
такой своеобразный массаж, он захватил своей
левой рукой большие пальцы ног, правую большой
щепотью положил мне на лоб. Я увидел перед собой
пульсирующую жилку на его большой руке и закрыл
глаза.
Я почуял, что встал
перед бездной. Позади меня неизневольно, не под
бичами строем прошествовало мое одиночество,
наставлявшее ухо лишь к социальным регистрам, не
расслышав про апокалипсис и назначенные к
усекновению миллионы грез, вер, надежд и любви. И
если моему поколению довелось дождаться
исполнения своих снов - это, как писал "литературный
герой" Владимир Ульянов "не вина Герцена
(моего поколения), а беда его", мост под
строевым шагом марширующих в "светлое будущее"
обвалился. Возможно, в те мгновения во мне
дрогнули мифологические линии "маленького
лишнего человека". По ту сторону пропасти на
редких становищах, на развалинах казенного
социума, в лунном свете остановленной моей
истории замещает или подпирает колеблемую богооткровенную традицию,
перекидывающую мосты через бездны ипостаси, прогрызаемые "князем мира сего", ослепительным
пунктиром соединяя вновь и вновь человека с
природой — со всем воздухом, со всей водой и всей
землей Бога.
"Я принимаю человека.
Мне не нужно все, что на нем. Мне нужны его душа и
сердце. Я передаю тебе свою силу воли", —
донеслось сквозь темноту. И еще: "Делай,
деточка, вдох. Посмотри в голову. Делай выдох.
Тяни воздух с высоты гортанью. Делай вдох,
посмотри в легкие, на сердце..." Заметив мое
застывшее недоумение, он
пояснил "Мнением через глаза смотри на свое
сердце. Делай вдох — самое главное, делай выдох.
Посмотри в живот. Животом с боку на бок
поворочай... не здорово, не здорово! Хорошо. Делай
вдох, делай другой... Так, теперь поднимайся на
ножки. Валентина!", — позвал он.
Я не успел подняться, на пороге
появилась женщина. Одетая в простое синее в
цветочках платье с короткими рукавами, она
твердо упиралась в пол босыми фиолетовыми
ногами. Помню, меня тогда
поразили эти ноги. Она
смотрела сквозь меня лицом самоубийцы, всем
своим видом излучая преданность и честность.
Таким людям,
выслушав их, хочется подражать. Они, если говорят
кому-то или чему-то "нет" — отрезают себя от
этого навсегда и больше не возвращаются. Если "Да!", то бросаются
безоглядно, страстно служат верой и правдой, само
служение поднимая на уровень личной чести и
адской преданности. Подражателям следует
помнить, что если не самоубить старый поток
привязанностей и не жить пред лицом Бога живого,
кому служишь каждым биением сердца, то начинаешь
сам убирать множество соискателей на место у
трона. Или перетаскивать трон во главу угла стола
обеденного. Тогда преданность оборачивается
одержимостью. Тогда соискатели были одержимы
работой, нездоровьем, домом, деньгами, хобби — т.е.
мирским. Теперь мы одержимы божественным. Мы не хотим быть сами собой
в Природе, мы хотим нести слово о Боге и образы
Бога, мы хотим ему подражать, мы хотим быть лучше
и "впереди планеты всей". Ему подражать нельзя. Можно только научиться
жить, ощущая затылком сугубо религиозное
понимание зла "личного дьявола", как
многоступенчатой идеи, жаждущей исполниться,
сбыться. Образ и подобие Иванова, гулко
нашептанный учениками Учителя, достался нам
задешево. Каждому вновь предстоит превзойти это
вечное "не солги", "не убий"..., но сделай. Будут
ли, как прежде, помещать его в ослепительные
изощренные формы? Совершенство форм русские
мыслители всегда считали преимуществом падающих
эпох. Путь в людях русского Бога — это нелегальный
цроцесс, предельно сгущенный в умах и сердцах
одиночек, дающих опознать себя природе людской и ландшафтной. Это шаг
за шагом сбывающийся, продавливаемый в явь сон
величественный и страшный.
"Валентина, прими его",
— строго и доверительно проговорил Учитель,
провожая меня к двери и, как мне показалось,
немного сочувствуя и жалея меня. Валентина — так
она и осталась в памяти с тем именем, как позвал
ее Учитель, кто принял меня с рук на руки, бережно
и молча отвела меня в ванную комнату. Я не знал, что со мной будут
делать, но полностью доверился этой строгой
спутнице, как тень следующей за телом своего
Учителя. "Раздевайся", — коротко сказала она.
Я оглянулся. Дверь была без шпингалета, на полу
вода, в мыльнице плавал кусок хозяйственного
мыла, за стеной на кухне какие-то голоса. Неуютно,
одним словом. Но делать нечего, я разделся и
шагнул в ванну. Не успел я и глазом моргнуть, как
эта Валентина окатила меня холодной! без всякого
подогрева! самой леденящей водой из душа. Да еще и
приговаривает: "Проси Учителя! Вслух, громко,
проси Учителя!" Сквозь потоки на голову, в
спину, в лицо убийственно холодной воды я
лепетал, всхлипывал, кричал: "Учитель!..
Учитель!.. Учитель!..". Наконец все стихло, я
стоял, прислонившись к кафелю, и заново пытался
научиться дышать.
А надо сказать, с
холодом, сквозняками и холодной водой у меня
давно сложились "специфические" отношения.
Вернее, у меня с ними просто не было никаких
отношений. Стоило мне, к примеру, на минуту
остановиться у форточки, пройти по домотканной
дорожке без тапочек, как мощнейшей вспышкой
кашля, насморка и прочих "прелестей" я был
обеспечен минимум на две нецели. И вот после
всего этого и под ледяной душ...
"Живой?" — казалось,
сама забота вернула меня своим голосом, — "одевайся
и ступай до Учителя". Я оглянулся. Женщина
улыбнулась и вышла. Хищный профиль ее мелькнул и
вдруг преобразился в лицо женщины, чья любовь
выше любви матери к своему ребенку. На минуту
стало тепло. Полотенца не потребовалось. Я оделся
и вернулся к Учителю. Он стоял посреди комнаты и
ждал меня. Я понял это: он волновался, он видел мое
состояние, жалел и ждал моего возвращения. "Ну
как ты?" — воскликнул он взволнованно. — "Все
хорошо?" Я кивнул, и он облегченно улыбнулся.
Вся моя раздавленность, замороженность и
потерянность исчезли — я любовался его лицом.
Улыбка Учителя — это
то, что навсегда осталось нам в наследство как
завет. Наследие Учителя — чувство живого в теле
человека и в теле природы. Наследие Учителя — это
чувство жизни, чутье красоты и радости жизни.
Красота на человеческом языке — совершенство
форм, упоение светом, радость
узнавания уже знакомого. Лицо его такого
узнавания дать не может, — и непостижимым образом
дает его. Это лицо не попирает и не преодолевает
тела, как часто бывает, а наоборот, благоговейно
выхаживает тело, но тело закаленное и
преображенное природной закалкой-тренировкой,
ставшее живым, плотяным храмом Духа. И простой
человек в молитвенном обращении к нему средь
природы и заблуждений безошибочно прозревает,
вспоминает прапамятью все, ради чего живет
человек, ради чего приходят такие лики. "Сие творите в
воспоминание о Мне" — сказал Христос, и
тело в природе поистине творит в себе сознание,
помогая Духу осознать смысл своего облечения
плотью — и ее бренность, и ее святость.
Он взял кисти моих
рук в свои ладони и я почувствовал, что
безымянные пальцы его не распрямляются до конца,
и что сухожилия этих пальцев выходят как-бы из
оснований ладоней, а под ними глубокая ямка. "Это дело делается не
для больного человека, а для здорового, чтобы он
был таким, каким хочет его видеть природа. А раз
ты эти качества получишь, то ты тогда будешь в
этом деле предостережен, будешь гарантирован от
болезней и простуды. Ты понял меня? Значит,
первое: "два раза в день
будешь купаться так, как тебя искупали, холодной
водой. Где бы ты не был, а вода холодная дает
тепло. Не пропускай ни одного дня, это твое
здоровье. Теперь, второе, это с людями будешь
встречаться, где бы они не были, какие бы они не
были, ты обязательно должен с ними здороваться: "Здравствуйте". Не пропускай ни
одного человека, представляй свою вежливость
везде и всюду. Ты понял меня? Теперь. Как от меня
выйдешь, найдешь бедного человека, дашь ему
пятьдесят копеек. Когда будешь давать пятьдесят
копеек, скажешь: "Я даю для того
пятьдесят копеек, чтоб мне ничем, никогда не
болеть", и
отдашь. Дождешься субботы. В субботу не
употребляй никакой пищи и воды, до воскресенья,
до обеда 12 часов. А в двенадцать часов перед тем,
как садиться кушать, выйди на двор, подними лицо,
потяни воздух и проси: Учитель, дай мне
здоровье!. То есть, проси меня,
будешь всегда здоров. Ты понял меня? Так. Значит,
не харкать, не плевать не рекомендуется, глотай
как продукт своего тела. Ни пить, ни курить.
Пожалуйста, выполняй и все будет х о р о ш о. Ты понял меня? Поцелуй меня".
Весь свой совет
Учитель проговорил скороговоркой, без
точек-запятых, откинув голову и глядя куда-то
вглубь полусомкнутыми, трепещущими веками, и
изредка убеждаясь во мне своим "ты понял меня?". Я кивал, и он
продолжал вдыхать в меня свой совет на одном
дыхании, и также просто скрепил нашу связь
поцелуем отца: легким и совершенным.
"Ну вот, теперь все
будет хорошо", — повторил он и
вдруг решительно повернулся, и крикнув: "Валентина!", вышел в коридор. Я
потянулся за ним, решив, что мое время истекло, и
чтоб не быть навязчивым, решил собираться. Выйдя
в прихожую, я стал отыскивать свои вещи, как вдруг
наткнулся на вопрошающий, без всякого расчета на
ответ, взгляд-мольбу, взгляд-ожидание Учителя и
Валентины. Они стояли перед входной дверью на
лестничную площадку и уже открывали двери на
выход. Я задохнулся от догадки и от мгновенно
принятого решения: идти с ними.
Я бросился к куче
обуви, стал сдергивать с крючка пальто, и тут мою
суету остановил тихий и насмешливый голос: "Да брось ты это все
мертвое. Пойдем", и мы вышли. Я не
помню, как отворилась дверь подъезда. Я увидел
себя как-бы со стороны и сверху. Мы идем по белому
пушистому снегу московского двора, нам
попадаются какие-то люди в одежде, они
оборачиваются, дети останавливаются. Но все
серьезны и торжественны. Сделав круг по двору по
нетоптанному снегу, среди деревьев, ни чуя ни
земли, ни стужи — а ветер был! я помню этот ветер,
как звенели сосульки волос на моей голове — мы,
ликующие и дрожащие, победителями поднимались по
ступенькам в дом.
"Все будет хорошо!" — обнимая меня на
прощанье, сказал Учитель. Через три месяца я
вышел из больницы и больше туда не возвращался...
Через год я приехал к Учителю домой, и к воротам
его дома меня подводил белый гусак... Как же
Учитель радовался такому приходу! Еще через год,
когда Учитель позвал "весь мир" на Чивилкин бугор к
25 апреля, я увидел вереницу людей в белых одеждах,
поднимающихся за Учителем на бугор — наверное так
Моисей выводил свой народ из плена, — и я шел с
этим народом божьим... А еще через год Учитель
позвал группу молодых людей остаться на бугре
навсегда! И я был в этой группе... А в следующую
зиму я с благословения Учителя оставил теплую
одежду, шапку и обувь, и в одних брюках и рубашке
восемь лет ходил по Москве. Ох, и натерпелась
столичная милиция от моих горячих наставлений о
пользе босячества и благе здоровья... Потом...
Потом я увидел в себе зверя и — Бога в засаде
земли, воздуха и воды. Так начались непереносимые
на язык людей ожидания, "и мы застыли в имени
своем, чтобы очнуться в теле Иванова". Ушел Учитель, ушла
Валентина. "Но нами свет
прокалывает тьму, чтобы не молчать, просить и
возвращаться"... А тогда, в 76-м...
Я ехал в свою
больничку, а ноги и душа мои горели, томились от
огня пережитого. На дворе был день, зима, 16
февраля 1976 года. В этот день мне исполнилось
ровно 30 лет. То был день моего рождения.
